В последние годы войны, благодаря нехватке кадров, «неблагонадёжных» частично призывали кроме рабочих батальонов также и в регулярную армию. Все они шли на фронт рядовыми солдатами, хотя большинство из них было интеллигентами и офицерами запаса.

Когда мне приходилось встречать солдат, до войны бывших учителями или инженерами, то я уже без анкеты знал, что за этим скрывается.

Количество репрессированных за долгие годы советских экспериментов достигло такой колоссальной цифры, что хвост автоматически «неблагонадёжных» сегодня без сомнения составляет основную социальную группу нового советского общества.

Для обеих сторон приходится искать выход из создавшегося положения. Люди хотят жить, а власти нужны работники. Между этими двумя необходимостями стоит непроницаемой преградой анкета.

Многие из людей никогда в жизни не видели своего «злого духа», не имеют с ним ничего общего и, естественно, не пишут об этом в анкетах. Власти знают о неточностях в анкетах, но иногда вынуждены «не замечать» этого.

Советская политика террора привела в тупик – по советской классификации безупречно чистых и надежных граждан сегодня в СССР меньше, чем тридцать лет назад. Исходя из этого, в маловажных случаях и когда есть потребность в данном человеке, власти не так строго проверяют анкетные данные.

Но зато когда приходит серьёзный случай, то эти же власти, запутавшись в порожденных ими противоречиях, не доверяют никаким анкетам и даже собственным характеристикам о данной личности и проверяют кандидата с истерическим недоверием и скрупулезной тщательностью.

Срок проверки перед отправкой заграницу колеблется от трех до шести месяцев. Достаточно, чтобы при проверке анкетных данных запросом НКВД по месту жительства какой-нибудь из самых дальних родственников был установлен как пропавший без вести по невыясненным причинам – и кандидата отстраняют от командировки. Всё то, что невыяснено всегда рассматривается как отрицательный фактор.

Вместо ожидаемого вызова в Отдел Кадров Генштаба, через несколько дней я получил приказание явиться к Начальнику Академии. Это выходило из рамок обычного оформления выпускников перед откомандированием на работу, и потому, отправляясь на аудиенцию к генералу, я невольно задумался над причиной вызова.

О генерале Биязи по Академии ходят самые противоречивые слухи. Часть слушателей с подозрительным шумом восхищается необычайными талантами генерала и рассказывает о том, что он человек исключительно высокой культуры, в своё время бывший советским послом в Италии, о том, что он не только в совершенстве владеет всеми языками, на которых говорят в Академии, но даже обладаёт способностью читать в душах людей и отгадывать их невысказанные мысли.

Можно не сомневаться, что слушатели, дающие такую характеристику своему начальству, будут больше преуспевать по дипломатической службе, чем те, кто утверждаёт, что генерал Биязи начал свою карьеру с продажи халвы и фруктов на тифлисских рынках и единственное его выдающееся качество – это внешний лоск и сладкие, как рахат-лукум, манеры и речь.

Часто по двору Академии приносится предостерегающий шепот: «Attention! Генерал снова чудит!» Тогда наученные опытом слушатели предусмотрительно убираются подальше со двора и с безопасного расстояния наблюдают за происходящим.

Внешне генерал исключительно мил и вежлив, подчеркнуто выхолен и щеголеват. Ни один слушатель, попавшийся ему навстречу, не проскочит мимо генеральского глаза, не подвергнувшись детальному и критическому осмотру.

«Что это Вы, голубчик, шагаете как баба по базару?» – останавливает посреди двора генерал зазевавшегося капитана. – «Ну-ка пройдитесь, как настоящие офицеры ходить должны!» Затем начинается представление. Окружающие наслаждаются спектаклем из окон второго этажа.

«Почему у Вас сапоги не начищены, милейший» – медовым голосом вопрошает генерал. – «Сапоги должны быть, как зеркало – чтобы бриться можно было!» «Лужи на дворе, товарищ генерал», – вылупив глаза, оправдывается несчастный.

«А Вы под ноги больше смотрите! Не ловите ворон! Кто Вас заставляет в лужи лезть?! Вот какие сапоги должны быть!» И генерал выставляет вперед свою маленькую жирную ножку, затянутую в сверкающий лакированный сапог на высоком каблуке.

«Так точно, товарищ генерал!»

«Потом, разве так приветствуют начальство? Ну-ка, повторите ещё раз!» Генерал гоняет капитана взад и вперед по двору разучивая отдачу приветствия. Затем генерал входит во вкус и сам начинает показывать, как эту сложную вещь нужно делать «по-настоящему».

«Когда я был молод… я не был такой тряпкой… как Вы, молодой человек…» – пыхтит генерал.

«Когда ты был молод, ты яблоками торговал», – с досадой думает про себя жертва. – «Когда же он, чёрт, меня отпустит!?» «О! А это что-о-о тако-о-о-е?» – генерал с деланным ужасом гладит ладонью по щеке застывшего с рукой у козырька капитана. – «Ай-ай-яй! К девочкам Вы с такой бородой, наверное не ходите… Стыдно, стыдно… А я за вас всех краснеть должен…» Натешившись вдоволь, генерал шагает дальше в поисках следующей возможности навести порядок. Его масляные глазки сияют триумфом, на лице лежит печаль тихой скорби – как у заботливого папаши, которому его многочисленные дети за все его заботы платят только огорчениями.

Капитан облегчённо вздыхает, но скоро убеждаётся в преждевременности своей радости. Адъютант генерала, тихой тенью шагающий по его пятам, остался позади для подведения бухгалтерии. Он вынимает из кармана записную книжку и пальцем манит капитана к себе.

На следующий день провинившийся получит соответствующее извещение. Для офицеров домашний арест выражается в удержании жалования за дни наказания.

О генерале можно не без основания сказать – мягко стелет, да жёстко спать. Отправляясь к генералу, никогда нельзя быть уверенным в исходе аудиенции.

Академия полна неожиданностями. Например, недавно почти все Японское Отделение, за исключением старших курсов, реорганизовали в краткосрочные курсы по подготовке армейских переводчиков японского языка.

Разочарованных дипломатов утешают, что это мероприятие временное, затем все они будут иметь возможность продолжать учёбу в прежнем разрезе. А пока они с утра до ночи сидят и долбят японскую военную терминологию.

Реорганизация произошла непосредственно после Крымской Конференции и темпы обучения настолько форсированы, что слушатели довольно недвусмысленно переглядываются. Из учебных планов можно точно определить, когда окончится обучение и…

В общем – секретные пункты Крымского Договора для нас не секрет. Недаром нам ежедневно напоминают, что сотрудники иностранных посольств были бы очень счастливы познакомиться с кем-либо из нас поближе.

Если кто-либо из нас без специального разрешения вздумает обменяться на улицах Москвы парой слов с иностранцем, то это означает, что он требует слишком многого от своего ангела хранителя.

Некоторым слушателям перед откомандированием на работу приходится проходить ещё один деликатный спецкурс – правила хорошего тона и некоторые дополнительные тонкости поведения заграницей. Часто этот курс бывает индивидуального порядка в зависимости от будущего места назначения данного лица.

«Посмотри, что только он мне привёз!» Она увлекает меня с собой и начинает с гордостью показывать целые груды сокровищ, которые привёз ей в подарок отец. Уже и раньше к ним на квартиру приносили целые ящики различных трофеев. Каждый раз, когда кто-либо из офицеров штаба ехал в Москву, он попутно привозил с собой подарки от генерала.

Это было обычным явлением для всех семей военнослужащих в период наступления Красной Армии по Восточной Пруссии. Младшие офицеры посылали домой тряпки, старшие – более солидные вещи вплоть до роялей и мебели.

Юридически – грабёж, на языке войны – трофеи. В отношении немцев – долг платежом красен. О морали можно будет говорить позже.

По Москве ходит модный анекдот. Один офицер прислал с фронта своей жене ящик с мылом. Та, не долго думая, распродала все мыло на базаре. Через несколько дней от мужа приходит письмо. В нем он сообщает, что в каждом куске мыла залеплены золотые часы.

Одни рассказчики, в зависимости от вкуса, утверждают, что жена повесилась, другие – утопилась, третьи – отравилась.

Философы любят говорить, что бедность облагораживает человека. В определённых пределах и при определённых предпосылках – может быть и так. Но хроническая и массовая бедность унижает человеческое достоинство и даёт стимул ко многим отвратительным вещам, недостойным человека.

В гостиной на полу стоит огромный, в рост человека, радиоаппарат. При первом взгляде на сверкающую клавиатуру кнопок и рычагов, я поколебался – что это, радиоприемник или радиостанция.

Действительно, генерал откопал радиоприёмник, соответствующий его чину. Наконец, я убеждаюсь, что это ультрасовременная модель сверхмощного супергетеродина.

Я протягиваю руку и хочу подключить питающий шнур к розетке на стене.

Анна Петровна предостерегающе поднимает палец: «Гриша! Только, пожалуйста, не включайте. Коля запретил строго на строго».

«Да, ну… Вам-то что бояться?» – возражаю я.

«Нет, нет… Пока запрет не сняли – нельзя. Даже Коля сам не включал».

Вот тебе и на! Через месяц после окончания войны победоносный советский генерал не решается слушать радио, пока не разрешит Кремль.

«Гриша, слыхали новый анекдот?» – отвлекает меня от радио Анна Петровна.

«Про шейку?» – спрашиваю я, уже привыкнув к рассказам Анны Петровны о генеральских женах.

«Нет… Новый! Один генерал прислал жене с фронта пианино. Ну, пока его везли, пианино раструсилось, позвали настройщика. Настроили и устанавливают пианино в комнате. Жена обязательно хочет, чтоб на видном месте.

«Там нельзя», – говорит настройщик. – «Резонанса не будет».

«Э, чепуха!» – махает рукой жена. – «Я моему генералу напишу – он и резонанс пришлет».

Нас перебивает Женя.

«Гриша, посмотри. У меня ещё что-то есть», – она стремительно бросается в соседнюю комнату. – «Золотой пистолет!» Я ожидаю увидеть оригинальную зажигалку или дамскую безделушку. Женя с размаха бросает мне на колени что-то тяжёлое в жёлтом кожаном кабуре.

«Прочти, что там написано!» – командует она над моей головой.

Я расстегиваю желтую кожу. На моей ладони сверкает тупым рыльцем позолоченный немецкий «Вальтер». На плоской боковой грани затейливая вязь гравированных готических букв. Бросаются в глаза две хищные зигзагообразные молнии – знак ОС.

Надпись на пистолете гласит:

«Генералу СС Андреас фон Шенау от имени Великой Германии». Фюрер.

Почётное золотое оружие! Подарок СС-овскому генералу от самого Гитлера. Когда-то этот блестящий кусок металла наполнял гордостью сердце человека, который считал себя выше других существ.

Теперь же он сидит в лагере для военнопленных и собирает окурки, а горделивая безделушка столь же безразлично поблескивает в руках победителей. Да, нет ничего более изменчивого и непостоянного, чем земная слава!

«Теперь со мной не шути». – Женя нажимает защёлку обоймы. – «Полный боекомплект!» Обойма змейкой выскальзывает на подушку дивана. Красные головки патронов выглядывают из прорези.

«Однако, додумался отец такие игрушки дарить», – говорю я и кладу обойму подальше от пистолета. – «Да ещё главное кому?» «Не беспокойся. Если ты будешь себя хорошо вести, то это не опасно», – успокаивает меня Женя.

«Потом папа привез ещё два Опеля», – щебечет она. – «Адмирала» он оставил себе, а «Капитан» теперь мой. Понимаешь? Мой! Завтра чтобы ты был здесь. Будешь учить меня править. Повтори приказание!» «Послушай, Гриша, какие у тебя, вообще, планы на будущее?» – шаловливо спрашивает она, уже забыв о своих новых игрушках. С такой же непринужденностью как она обращается со своим золотым пистолетом, она кладет мою голову себе на колени, пишет мне на лбу пальцем вопросительный знак.

В её голосе слышится игривый вызов. Вековечный инстинкт женского кокетства нисколько не изменился в сердце дочери советского генерала.

Мне не хочется омрачать радужное настроение Жени. Где-то в глубине копошится чувство сожаления, что завтра я должен буду расстаться со всем окружающим. Но так нужно, да и потом ведь это не навсегда.

«Завтра я вылетаю в Берлин…» – медленно говорю я, смотря в потолок. Я произношу эти слова так тихо, как будто я виноват в чем-то.

«Что-о-о?» – недоверчиво тянет Женя. – «Опять твои глупые шутки?» «Это не шутка…» «Никуда ты не поедешь. Забудь об этом! Понял?!» «Это от меня не зависит…» Я беспомощно пожимаю плечами.

«Боже! Как бы мне хотелось содрать с тебя шкуру!» – восклицает Женя. – «Сходи в оперетту, если уж тебе так хочется посмотреть заграницу. Неужели тебе не жалко опять уезжать и оставлять меня зубрить эти дурацкие интегралы?!» Она смотрит на меня почти умоляюще. В её взгляде что-то большее, не только просьба или каприз.

«Это не зависит от моего желания, Женя… Долг…» «Долг, долг…» – как эхо, повторяет мои слова Женя. – «Я слишком часто это слышу – долг!» С неё внезапно слетает вся беззаботность и весёлость. Голос её становится печален и серьёзен.

«Я была так бесконечно рада, что ты не кадровый военный. Ты думаешь, я счастлива дома? Ведь я – сирота!» Женя выпрямилась, лицо её побледнело, тонкие пальцы нервно теребят шелковую кисть дивана.

«За всю жизнь я видела отца только неделями… Ведь мы почти чужие. Ты думаешь, почему он засыпает меня подарками? Он тоже чувствует это. То Китай, то Испания, то ещё куда-то… И так всю жизнь…» Голос Жени дрожит от волнения и глаза наполняются слезами. Она не владеет собой, слова слетают с её губ как страстное обвинение, как жалоба на судьбу.

«Подруги говорят, что я счастливая – у отца вся грудь в орденах… А я ненавижу эти ордена… Они отняли у меня отца… Каждый из них это годы разлуки. Посмотри на маму! Ведь у нее не успеют просохнуть слезы радости, что отец вернулся, жив, здоров, как снова плачет. Опять провожает куда-то, даже не знает куда… Иногда по году писем нет…» «…Он тоже говорит – долг, долг… А теперь ты… Я не хочу жить так, как мама… Я не хочу жить твоими письмами…» Женя закрывает лицо руками. Её плечи судорожно вздрагивают. Она падаёт лицом вниз на подушки дивана. На бархатных подушках, как обиженное дитя, орошая слезами золотой подарок фюрера, горько плачет его новый владелец.

Впервые я познакомился с Берлином по книгам. В моём представлении он был городом, где поезда ходят точнее, чем часы, а люди подобны часовым механизмам.

Если Париж был для меня вечно Ликующим, если Вена казалась мне безмятежно Поющей, то Берлин представлялся в моём воображении вечно Нахмуренным городом, городом без улыбки, городом, где людям недоступно понятие L'art de vivre.

Лично мы встретились впервые в апреле 1945 года. В месяц распускающихся почек на липах и любви в сердцах возлюбленных. В месяц когда кровь быстрей течёт по жилам, как пишут поэты.

Тогда кровь, действительно, быстрей текла по жилам. Но гнала её не любовь, а ненависть. Текла она не только по жилам, но и по каменным мостовым Берлина.

Убивать – это чертовски неприятное занятие. Забывать и прощать неприятные вещи – это похвальное качество. Но для этого надо сначала победить. А пока по тебе ещё стреляют из каждой подворотни.

Раньше я даже не мечтал, что когда-либо увижу своими глазами Германию или Берлин. Это было слишком маловероятно для советского человека.

Война стёрла границы. Война бросила людей в водоворот жизни, времени и пространства. И вот я, одна из песчинок в этом водовороте истории, стою в Берлине, таком простом и обыденном в этих развалинах, в грохоте боя.

Первая встреча несколько напоминала американскую дуэль по типу вильд-веста. Хороши были все средства для того, чтобы убить друг друга. Убитый солдат, лежащий посреди улицы, при прикосновении взрывался и уже мёртвый мстил победителям. Мина-ловушка!

По одиночным солдатам стреляли из фауст-патронов, нормально предназначенных для борьбы с танками. А русские танки, не обращая внимания на призывающие к порядку надписи, врывались вниз по лестницам в подземелья берлинского метро и бешено танцевали в темноте, изрыгая круговой огонь. Война «до пяти минут после двенадцати».

Сегодня я снова возвращаюсь в Берлин. На языке официальных документов: демилитаризировать Германию в соответствии с пунктами союзных договоров держав-победительниц.

Печально, что опять приходится знакомиться с Берлином не в качестве туриста, гостя или друга, а в качестве победителя. О коллективной ответственности не может быть и речи, но в какой то мере придётся отвечать каждому. Люди есть люди.

Но сегодняшний человек – это общественное животное и его трудно отделить от общества. Общество нагрешило, а расплачиваться приходится всем, хотя многие искренне убеждены, что они не виноваты. На всякий предмет можно смотреть с разных точек зрения. В таких случаях всегда права точка зрения победителя.

Для того, чтобы мыслить таким образом, нужно рассматривать вещи с какой-то возвышенной точки зрения. Тем более трудно понять это тем, для кого недавно ещё все было «uber alles» а теперь лежишь носом в грязи и чувствуешь на своей спине чужой солдатский сапог победителя.

Для меня же, с высоты полета нашего «Дугласа», это очень ясно видно. В особенности, когда внизу расстилается безжизненное пепелище по старой памяти именуемое Берлином.

Майор мед. службы смотрит в соседнее круглое окошечко на медленно плывущую панораму Берлина. Лицо его задумчиво и выражает сожаление. Он поворачивается ко мне и говорит: «Жили себе люди. Чего им, спрашивается, было нужно!?» По-видимому он думает о том же, что и я.

Аэропорт Адлерсгоф. На окраинах взлётного поля, как огромные стрекозы, торчат хвостами кверху Юнкерсы с паукообразной свастикой на фюзеляже. Теперь они приземлились надолго.

Над зданием аэропорта смотрит в небо голая флаг мачта без флата. В диспетчерской дежурный лётчик-лейтенант, говоря сразу по трем телефонам, успевает одновременно успокаивать артиллерийского полковника, у которого походная жена потерялась в воздухе где-то между Москвой и Берлином.

«Да, да… Половина уже отгружена… Вторая идёт двумя „Дугласами“ завтра… Накладная приложена…», – кричит он то ли в трубку телефона, толи по адресу нетерпеливого артиллериста.

К стоящему рядом со мной лейтенанту-лётчику подходит человек в форме подполковника. По-видимому для надежности он выбрал чин пониже.

Ещё за пять шагов, приложив руку к козырьку, с изысканной улыбкой вежливости подполковник робко осведомляется: «Будьте любезны, тов. лейтенант, не скажите ли Вы мне, где здесь находится хозяйство Бугрова?» (В то время большинство воинских частей носили условное название «хозяйство» с добавлением фамилии командира части.) Он понижает голос до шёпота, как будто выдаёт секрет.

Лейтенант ошеломлённо смотрит на погоны подполковника, стараясь понять, что у него: обман слуха или обман зрения. Затем также недоуменно он осматривает подполковника с ног до головы.

Подполковник смущается всё больше и виновато, тоном беспомощного интеллигента, добавляет: «Видите ли у нас приказ, а куда ехать мы не знаем».

Лейтенант, как рыба в воздухе, раскрывает рот, потом снова закрывает. Что за чучело? Уже не переодетый ли диверсант? Я тоже заинтересовываюсь подполковником. На нём новое солдатское обмундирование, новые солдатские сапоги, солдатский ремень.

Каждый офицер скорее носил немецкий трофейный пояс, чем солдатский ремень. На плечах подполковника красуются новенькие полевые погоны. Нормальные офицеры, даже на фронте, предпочитали золотые погоны, а после окончания войны, трудно было найти фронтового офицера с полевыми погонами.

За плечами подполковника неуклюже болтается вещевой мешок. Офицеры обычно не любят вещмешки и при переезде чаще всего выбрасывают их. Пояс подполковника приземлился где-то на бедрах, бросая прямой вызов всем сержантам советской армии и напрашиваясь на зуботычину.

Вся форма сидит на нём, как на корове седло. Под левой рукой он неловко прижимает топорщащуюся новенькую шинель, как будто боясь, чтобы её не украли. На заду внушительный наган в брезентовом кабуре.

Определённо человек всерьез воевать собрался! Потом, что это за обращение к лейтенанту? Настоящий подполковник согласно устава никогда не приветствует лейтенанта первым. Если надо, то подзовет лейтенанта к себе. И безо всяких «Будьте любезны…» Невдалеке стоит группа таких же комичных существ, обвешанных мешками и чемоданами, за которые они старательно держатся, как на московском вокзале. Я обращаюсь к офицеру-лётчику и спрашиваю, показывая на подполковника и его спутников: «Что это за типы?» Тот усмехается и отвечает: «Демонтажники. Их там так напугали, что они тут ступнуть боятся. В уборную идут и чемоданы с собой тащат. Чего они дураки боятся? Здесь в Германии не воруют, а просто берут.

Ведь их самих сюда для этого послали. Нарядили их всех в полковников и подполковников, а они в Армии в жизни не были. Наводят панику на солдат своими погонами и сами ещё больше пугаются. Да и нас с толку сбивают».

«А, в общем безобидные ребята. Подштанники с Германии снимают», – продолжает он. – «Их коллеги, что раньше приехали, уже так обжились, что вместе с демонтированным оборудованием даже коров на „Дугласах“ домой переправляют. А уж газовые печки и рояли – это в порядке вещей. Я сам на трассе Москва-Берлин работаю. Насмотрелся!» Наш разговор прерывается странным шумом автомотора. Неподалёку, дрожа всем телом, изрыгает синий газ маленькая открытая автомашина. На крыльях её развеваются красные треугольные вымпелы.

«Вы имеете какое-либо представление о Вашей будущей работе здесь?» следует очередной вопрос.

«Постольку, поскольку это касается промышленности, тов. генерал».

«Одного знания промышленности здесь мало. Имеете Вы допуск к секретной работе?» «Все выпускники нашей Академии автоматически получают этот допуск».

«Где Вы получили допуск»?

«ГУК РККА (Главное Управление Кадров Красной Армии.) и Иностранный Отдел ЦК ВКП(б)».

Эти слова производят впечатление на генерала. Он сверяется с документами, спрашивает о моей предыдущей работе в промышленности и службе в Красной Армии.

Затем, по-видимому, удовлетворённый и приняв положительное решение, он говорит: «Вы будете работать со мной в Контрольном Совете. Хорошо, что вы знаете языки. Специалисты у меня ничего не понимают в языках, а переводчики не понимают специальных вопросов».

После этого генерал начинает первый инструктаж.

«Вы никогда не работали заграницей? Нет. Вы должны наперед, раз и навсегда, запомнить, что все Ваши будущие сотрудники в Контрольном Совете – это агенты капиталистических разведок. Никаких личных знакомств, никаких личных разговоров.

Я думаю, что Вы знаете это, но всё-таки напоминаю Вам. Меньше говорите, больше слушайте. Кто много разговаривает, тому мы язык с корнем вырываем. Нам стены все докладывают. Не забывайте об этом».

Он подкрепляет свое отеческое наставление многозначительным взглядом. Я выражаю полное согласие. Про себя я думаю: «Однако, лексикон характерный. Видно у генерала в прошлом богатый опыт работы в МВД».

«Вполне возможно, что Вас попытаются завербовать для работы в какой-либо иностранной разведке. Что Вы будете делать в этом случае?» – спрашивает генерал.

«Я соглашусь», – отвечаю я. «Предварительно хорошенько поторговавшись и создав реальные условия».

«Ну, а потом?»

«Потом я докладываю об этом моему начальству. В данном случае Вам».

«Вы в карты играете?» – спрашивает генерал дальше.

«Нет».

«Пьёте?»

«В пределах дозволенного».

«Ну, это растяжимое понятие. Как насчёт женщин?» «Холост».

«Посмотреть на Вас, майор, так прямо Иисус Христос», – генерал глубоко вдыхает синий дым сигареты, задумчиво выпускает дым в сторону. – «Плохо, что Вы не женаты».

Его слова понятны мне лучше, чем он думает. В Академии существовал строгий закон: холостых на работу заграницу не посылали. Оккупированные страны, правда, в счёт не шли.

Очень часто отдельные офицеры среди учебного года вызывались к Начальнику Академии, получали приказ об откомандировании на работу заграницу и приказ зарегистрировать брак. Это было обычным явлением и люди, предвидящие возможность посылки заграницу, уже заранее подбирали себе кандидатов в супруги и… заложники.

«Так вот, майор», – заканчивает генерал. «Будьте осторожны с этими молодчиками в Контрольном Совете. Здесь Вы на передовой линии послевоенного фронта. Теперь идите и познакомьтесь с моим старшим адъютантом».

Когда я берусь за ручку обитой войлоком и клеенкой двери, генерал спрашивает меня вдогонку: «Как Вы попали в эту Академию?» Он в первый раз позволяет себе слегка улыбнуться, показывая, что это вопрос личного порядка.

Я чувствую, что генерала это интересует больше, чем он старается показать. «Может специально подослали», – думает генерал про себя. – «Потом ещё нарвешься на неприятности».

Я отвечаю, что в Академию я попал в порядке фронтового набора. Это удовлетворяет генерала и он отпускает меня. Я выхожу из кабинета в приёмную, где за столом сидит человек в форме майора.

Старший адъютант генерала читает на моём лице положительный исход аудиенции и протягивает мне руку: «Майор Кузнецов». После непродолжительной беседы я спрашиваю адъютанта, что представляет из себя работа в аппарате генерала.

«Моя работа – это давить стул до трёх часов ночи вместе с хозяином, а Ваша работа – сами увидите», – отвечает майор Кузнецов с усмешкой.

Вскоре я имел первую возможность познакомиться с работой аппарата заместителя Главноначальствующего СВА. При этом мне невольно вспомнился инструктаж генерала о необходимости бдительности при контакте с союзниками.

Однажды утром дверь генеральского кабинета стремительно распахнулась и из неё выбежал шустрый маленький человек в форме майора: «Товарищ Климов, генерал просит Вас на минутку к себе». В манере маленького майора было нечто, обычно характеризующее человека, привыкшего к аккуратной работе.

Генерал взял из рук незнакомого майора папку с документами и протянул её мне: «Разберитесь в этих бумагах. Возьмите машинистку, имеющую допуск к секретной работе, и продиктуйте ей содержание материала. Работать в помещении Секретной Части. Копирку не выбрасывать, а сдать после работы. Когда кончите – доложите мне».

В приемной я на ходу спросил у адъютанта: «Что это за майор?» «Майор Филин. Работает в „Тэглихе Рундшау“, – ответил тот.

Запершись в комнате Секретной Части, я начал разбираться в папке с документами. Часть листков была напечатана по-английски, часть по-немецки. Какие-то таблицы, столбики цифр. Впереди приложен листок, напечатанный по-русски. В углу красный гриф «Секретно». Неизвестный осведомитель докладывает:

«Агентурной службой установлены следующие обстоятельства похищения агентами американской разведки сотрудников Имперского Института Экономической Статистики проф. Д. и д-ра Н. К вышеуказанным немецким научным работникам явились агенты американской Разведки и предложили им дать некоторые показания американским властям.

Немцы, проживающие в советском секторе Берлина, отказались дать показания. После этого Д. и Н. были насильно похищены и вернулись домой только несколько дней спустя».

«После своего возвращения проф. Д. и д-р Н. были опрошены нашей Агентурной Службой и дали следующие показания: «В ночь на… июля мы были насильно похищены офицерами американской Разведки и переброшены самолетом в Штаб-Квартиру Американской Экономической Разведки в Висбадене.

Там мы в течение трёх дней были опрашиваемы офицерами Разведки… (следует перечисление имен). Данные, которыми интересовались офицеры Американской Разведки указаны в приложении».

Дальше приложены таблицы материалов Имперского Института Экономической Статистики. Материалы отпечатаны большим тиражом на гектографе и по своему содержанию не представляют особой секретности.

По-видимому, они были отпечатаны ещё до капитуляции и служили для внутреннего немецкого употребления. Несмотря на факт «насильственного похищения» немецкие ученые предусмотрительно взяли эти материалы из архивов Института и вручили одну копию американцам, а позже, с такой же предусмотрительностью, вторую копию – русским.